Двадцать четвертого февраля
Два ноль двадцать третьего года
мы были в фойе дома отдыха,
ставшего базой для беженцев.
На столе конфетки да пряники,
баницы (дело в Болгарии),
какая-то снедь - чтоб хватило на всех,
и в пакетиках чай травяной.
И свечек, что мы притащили,
в общем не всем досталось.
И люди сидели, как птицы,
сметенные с места войной.
Люда, и Лида, и Таня,
Ира, Тетяна, Наталья,
Виктория, Алла, Лиля
вот уже год как тут.
Николаев, Донецк, Одесса,
Киев, Харьков, Житомир.
А у этой дом разбомбили.
Некуда ей теперь.
Беда молчит вместе с нами.
Горе молчит вместе с нами.
А еще через две минуты
женщины запоют.
Гимн - непременно стоя,
руку к груди прижимая,
что доля ще усміхнеться,
що сгинут враги, как роса.
А потом про соколов, соколов,
а потом - про волю, про волю,
и про дiвчину и козаченька…
нет, говорят, сегодня
сумні, сегодня сумні...
И летят, и льются, сливаясь,
голоса, голоса, голоса.
Прибегает блажной Валерик
со своей пошарпанной скрипкой
и играет самозабвенно,
будто в холле лишь он один.
И никто не ворчит, не ругает,
поют, а Валерик играет,
и вокруг него вырастает
звучный сад червоных калин.
Голоса звенели, сплетались,
Песня с песней переплеталась,
враг хотел, чтоб они замолчали,
чтобы смерть им замкнула уста.
Усмехались, за сердце хватались,
Пели, плакали, снова пели -
Виктория, Алла, Лиля,
Люда, Лида, Тетяна,
Ира, Наталья, Марина -
Україна, моя Україна,
незакатная красота.
* * *
Госпожа моя, дева Бригита,
возжигающая огни,
в нашу тьму, в нашу стылую полночь
загляни.
Пусть прольются молочные реки,
пусть затеплится в доме свеча,
пусть ягнята, рожденные ночью,
закричат.
Бубенцы разольются широко,
разойдется холодный туман.
Под рукою твоей благодатной
запоет золотая свирель.
Сгинут в пламени, чистом и ярком,
и война, и зима, и чума.
Корабли возвратятся из дальних
земель.
Госпожа моя, дева Бригита,
наковальня звенит до утра.
Встанут звезды над полем рассветным
из чистейшего серебра
и закружится в утреннем небе,
завращает лучами окрест
изгоняющий нежить и нечисть,
твой веселый соломенный крест.
Госпожа моя, дева Бригита,
возжигающая огни,
Нас зеленым крылом победы
осени!
* * *
В девятьсот тридцать третьем, в невидном сельце без дорог
накануне осенних дождей и большого горя
умирает София Яковлевна Парнок.
Похоронят её в Москве и забудут вскоре.
Мир порою добр, а кажется, что жесток.
Что похоже на кару, на самом-то деле - милость.
В девятьсот тридцать третьем скончалась Софья Парнок.
Это значит, что тридцать седьмого с ней не случилось.
* * *
Очень хочется найти
что потеряно в пути
шляпу ту, зеленую,
вид на мост с грифонами,
мандолину с виноградом,
шарики янтарных бус,
городской батон хвостатый,
бледно-кисленький на вкус.
Неба синего весна,
Двор-колодец из окна,
Старый тополь во дворе,
привалившийся к ограде,
что вросла в его коре.
И тропинку с земляникой,
а за озером холмы.
И фонарь, всю ночь скрипящий,
и метель вокруг него.
Не осталось ничего.
Или, может, и осталось,
не остались только мы.
Или, может быть, остались?
Когда они пришли рубить наш лес,
построив лесопилку на опушке,
хорошую, с немецкою пилой,
звенящую и воющую люто,
так вот, когда они пришли в наш лес,
пока ходили, отмечали сосны,
а те шумели, глядя с вышины
на этих, с разноцветными мелками,
с бумажками какими-то, смешно.
А лесопилка - мало ли, зачем им.
Мы ждать не стали. Нечего и ждать.
Мы проросли из тех, кого рубили,
кто гнил в болоте, кто остался пнем,
мы вспоены отравленной водою, -
там был ручей, когда-то, до всего.
Теперь он называется Вонючий,
а раньше был обычный ручеек.
Мы знали, для чего им лесопилка.
Пока они дочерчивали план,
пока на рельсах бабочки сидели,
мы выдирались из своих стволов.
Мы стали отщепенцами для леса.
Когда они достали топоры,
мы были далеко. Мы улетели.
Теперь нам корни заново пускать
в другой земле, среди ручьев не тех же,
осваиваться медленно, врастать
туда, куда упали и воткнулись
мы, щепки.
* * *
Что они делают, эти твои друзья?
Эти мои друзья выращивают цветы -
лилии и нарциссы, иерихонские розы,
гиацинты, галантусы, капельки красоты.
Год назад это было непредставимо.
Три года назад - ненужно, хотя вполне позволимо.
А сейчас я гляжу, как среди мусорной пустоты,
в застывшем безвременьи, в суете плотоядной,
в танковых тарантеллах, в жестяном одуряющем гуле
Мои друзья выращивают цветы.
Чтобы пережить февраль. И дожить до июля.
! Орфография и стилистика автора сохранены
