19 августа 1991 года застало меня в Кандалакше (Мурманская область). Последний день отдыха на Севере. Позади — путешествие на лодках по заливу Белого моря, пеший переход с рюкзаками за спиной, ночевки в палатках. Песни под гитару у костра, все как полагается: "Ах, как мы шли по Кандалакше…" (Юрий Визбор). Последнее лето Советского Союза.
19 августа вечером мы должны были уезжать поездом Мурманск — Москва, в Москве мы планировали отколоться от группы, остаться на пару дней, прежде чем ехать домой в Запорожье.
С самого утра 19-го стало понятно, что что-то произошло: по радио передавали "Лебединое озеро". Еще свежи были в памяти 82-85-е годы, когда один за другим с интервалом в год умирали престарелые генсеки. Вскоре, однако, стало ясно, что на этот раз причина исполнения "Лебединого озера" несколько другая: диктор зачитал официальную информацию о создании ГКЧП, о введении в стране чрезвычайного положения, о временной передаче президентских полномочий Янаеву Геннадию Ивановичу в связи с невозможностью их исполнения по состоянию здоровья Горбачевым Михаилом Сергеевичем — и так далее, все то, что у всех на памяти.
Помню, первая реакция на произошедшее — шок. Конечно, к этому шло, обстановка в стране к тому времени накалилась до предела, сталинисты-реваншисты, не страшась Горбачева, поднялись из окопов во весь рост, да и сам Горбачев, казалось, уже переметнулся на их сторону… Но все-таки факт переворота в нашей стране (когда мы привыкли, что перевороты бывают в странах империализма, в Латинской Америке или в Африке; а смещению Хрущева мы не были современниками и воспринимали это как историю) ввергал в ступор.
Потом, с бесконечно, казалось, лившейся музыкой из "Лебединого озера" все больше овладевало уныние. О том, что происходит в это время в Москве, информации не было, а потому было ощущение, что это конец. Всем надеждам на перемены. Что на улицы Москвы поперек всей государственной махине выйдут десятки тысяч человек, невозможно было себе представить.
Вечером, когда мы садились в поезд, никого, кроме нашей тургруппы человек в двадцать, на вокзале не было. Только несколько военных патрулировали пустую платформу. Кроме нас, никого не было и в вагоне. Соседний вагон вообще был совершенно пустой, только проводник зевал в своем купе. Наш проводник сказал, что в этот день билеты на поезд вообще не продавали, нашей же группе, понятно, они были куплены предварительно. Еще проводник сказал, что, возможно, наш поезд в Москву не пустят, и где-то на подмосковной станции нас пересадят на поезд до Запорожья. Было ощущение космического катаклизма.
Ночью на одном дыхании написалось стихотворение "Король Лир" — на одном дыхании в буквальном смысле, словно кто-то диктовал мне его из темноты. Сегодня оно, возможно, выглядит несовершенным и наивным, но это было дыхание времени, слепок времени, свидетельство перелома эпох.
КОРОЛЬ ЛИР
Который раз уже дивится мир!
Король опять обманут и — своими.
Втихую, по-разбойничьи — свалили!
Ах, бедный, бедный, свергнутый наш Лир!
Их балуя безмерно и любя,
ты верил им — министрам и придворным.
Они же оказались просто воры,
укравшие корону у тебя.
Не год, не два — уж много лет подряд
они в твоем разбойничали царстве.
Ты был предупрежден об их коварстве. –
Но как ты был обманываться рад!
Теперь судьбой наказан ты вполне.
Зачем друзей отталкивал, озлобясь?
И всё теперь иначе быть могло бы,
когда бы не…
когда бы не…
когда бы не…
О Лир! Слепец! Несчастный наш король!
Ужели пьеса движется к финалу?!
Твой верный друг ли,
твой министр финансов
на главную сегодня метят роль?
На всё готовы, видимо, сейчас,
они хотят, чтоб всем нам стало страшно.
Друзья, тобой отвергнутые раньше,
тебя не бросят в этот смутный час.
С финалом мы еще повременим.
Не приведи Господь кровавых зрелищ!
Но ты, о Лир, теперь, теперь прозреешь?!
Или простишь и вновь поверишь им?
В Москву нас все-таки привезли. Это было 20 августа, когда ничего еще не было ясно, когда маятник замер в равновесии и никто не знал, в какую сторону он качнется.
Я помню встревоженную Москву, напоминавшую разворошенный улей. На улицах масса народу. На лицах москвичей — тревога, переживание, но сосредоточенность. Это было единственный раз в Москве, которая, как известно, слезам не верит и где каждый — сам за себя, когда я кожей почувствовал единение москвичей, их сопричастность происходящему. И на следующий день, когда стало ясно, что путчисты проиграли, было потрясающе видеть, как все радуются, улыбаются друг другу, как добрым знакомым. Если бы это чувство единения, чувство победы, ощущение свободы сохранилось…
21 или 22 августа я был на Лубянской площади (тогда еще площади Дзержинского). Она была запружена народом, особенно много было молодежи. Молодежь же облепила, вот точно не помню, или памятник Дзержинскому, или уже только постамент. Зато я хорошо помню — фотографически осталось в памяти — в окнах Лубянки, той самой Лубянки, которая семь десятилетий наводила ужас на страну, выглядывающих из-за занавесок чекистов. Кажется, они были растеряны и даже напуганы. Тогда казалось, что они проиграли окончательно, думаю, что и им самим так казалось.
Площадь ликовала, но не буйствовала, я не помню никаких хулиганских выходок. Это был именно народ — не толпа. Свобода в тот момент ощущалась необходимым элементом существования, как воздух. И, как воздух, казалось, она теперь будет присутствовать всегда. Слово "демократия" еще не было ругательным и рифмовалось с той же свободой. Думаю, все на площади были тогда уверены, что прошлое — навсегда позади, точка невозврата пройдена.
Чуть позже написалось еще вот такое стихотворение о нашем путешествии из Кандалакши в Москву в пустом поезде:
АПОКАЛИПСИС
Почти что пустой, как Летучий Голландец,
наш поезд летит в бесконечной ночи,
в тревоге простудно гудками горланя.
Но пусто. Не слышно. Кричи — не кричи.
Томит неизвестность. Тревога. Усталость.
Эпохи какой начинается счет?
Немыслимо время за окнами сжалось
и только в вагоне нормально течет.
За тонкою гранью стеклянною, рядом —
вот лопнет стекло, только пальцами тронь —
вселенская тьма опустилась
и ядом
сквозь щели неслышно сочится в вагон.
Во тьме ничего не ценимо, не свято,
она наползает, страша и круша.
Как будто металл — покорежены, смяты
пространство и время, судьба и душа.
И, кажется, нет ничего уже, кроме
осипшего поезда с горсткой людей.
Как будто бы черной дырою влекомы,
летим всё быстрей,
и быстрей,
и быстрей.
А может, проскочим? А может быть, мимо?
Уйдем, лишь коснувшись сверхсдавленной тьмы?
Уйдем? —
Притяжение неумолимо.
Где вынесет нас?
Да спасемся ли мы?
Тогда показалось, что вынесло, что все-таки освободились от притяжения черной дыры… Но только показалось.
Лет десять пытались освободиться, но притяжение прошлого оказалось сильнее, дыра затягивала. Ельцин, который в 91-м году рисковал жизнью, выступив против путчистов, в 2000-м добровольно отдал власть человеку, который, по сути, осуществил ползучее ГКЧП.
Чекисты, которые испуганно выглядывали из-за занавесок в окнах Лубянки в 1991 году, тогда не знали, что они еще возьмут реванш и захватят всю страну.
Черная дыра затягивает. Неумолимо. Всех.
Вадим Зайдман
